ПОЭТИЧЕСКИЙ НЕВОД "ГЛАГОЛА"


Стихи, призёров альманаха на Кубке мира по русской поэзии 2016г

Ольга Хворост

(г. Железнодорожный, Россия)

"Рисуешь..."

 

Pисуешь...

 

просыпаешься, открываешь глаза - темно,

соображаешь, сомневаешься, чешешь репу,

берёшь краски, распахиваешь окно

и рисуешь небо,

голубое-голубое, огромное, без границ,

смотришь и думаешь - какое ж оно пустое,

берёшь краски и в небе рисуешь птиц -

примерно штук сто, и

беспокоишься - вдруг замёрзнут, погибнут вдруг,

пытаешься их согреть - не удаётся,

берёшь жёлтую краску, рисуешь круг -

чтобы было солнце,

теперь - порядок, собираешься наконец,

спешишь, шапку - на голову, ботинки - на ноги,

открываешь дверь, а там ничего нет...

и ты рисуешь дорогу.

***

 

Катя

 

Катя приходит к бывшей свекрови,

Варит ей суп-пюре из моркови,

Моет полы, ругая коровой,

Выжившей из ума.

Та, демонстрируя свой характер,

Будто назло не встаёт с кровати,

Да и не помнит старуха Катю -

Полный в мозгах туман.

 

Видно судьба у неё такая -

Думает Катя, тряпьё стирая;

Кличет свекровь то Витька, то Раю,

Просит найти кота...

Бабка чудит, а ей не до смеха -

Витька давно отсюда уехал

В Питер. Сперва говорил - до снега,

Так и остался там..

 

Катя привыкла и не в обиде,

Да и на кой ей сдался тот Питер.

- Ложку за Раю, ложку за Витю...

Что это на носу?

Ну, ты хотя б не вертела рожей,

Если решила обедать лёжа...

И осторожно ложка за ложкой

В бабку вливает суп.

***

 

Бабушка

 

В жизнь его больную, суматошную,

Где, что умирать, что убивать,

Приходила женщина из прошлого

И бочком садилась на кровать.

Не забытый с детства запах ладана

Он вдыхал и жалобно ревел,

А она всё гладила и гладила

По его пропащей голове.

***

 

Николай Бицюк.

(Новгород-Северский, Украина)

" Прогулка в Осень"

 

Мандельштам

 

- Осип Эмильевич, - шёпот в тумане,

Серые будни, клеймо инородца,

Кончились деньги в потёртом кармане,

Только стихи продолжают бороться.

 

Полночь, свеча догорит не согрея

Комнату, тень от стола и буфета,

Старого, битого жизнью еврея,

Русского, битого жизнью поэта.

 

Противоречие? В сумерках длится

Исповедь совести, тела тирада.

Время проходит, забудет столица

Лица ушедшего в ночь Петрограда.

 

Поодиночке уйдут за пределы

Модные баловни светских салонов -

Блок, Гумилёв, Ходасевич и Белый,

Гиппиус, Ивлев, Цветаева... клонов

 

Много появится. Оригиналы

Не превозносят эпоху репрессий.

Пусть Мандельштам будет строить каналы,

Будет Есенин ходить на воскресник.

 

Что, отказались? Их всех подчистую

Вычесть из жизни до Первого Мая.

Кто-то ещё прошептал: "Протестую,"

Мёртвые губы в усмешке сжимая.

 

Осип Эмильевич, поздняя осень

Тоже погибла в кошмаре жестоком.

Двадцать седьмое, декабрь, тридцать восемь,

Жизнь покидает под Владивостоком.

 

В общей могиле озябшего тела

Не отыскать. Мертвецов галерея.

Жаль, что страна сохранить не сумела

Старого, битого жизнью еврея.

***

 

Прогулка в осень

 

Несмотря на пол и возраст, слой обоев липнет к стенам,

Подымая имидж дома. На верёвке бельевой

Сохнут даты. Дом поддатый дым закручивает феном

И бросает прямо в небо высоко над головой.

 

Вой не вой - уходит осень. Облысев - осины в шоке.

Укатилась в чью-то милость солнца тусклая деньга.

Отражаясь в грязных лужах дни, погрязшие в пороке,

Тащат глупые недели под притихшие стога.

 

-Голосуем за невинность, - голосили в роще галки,

-Дружно требуем разврата! - резолюция синиц.

Воробьи орали в небе нецензурные кричалки,

Унижая, обижая пролетавших к югу птиц.

 

Только осень уходила босиком по бездорожью

Дальним эхом, тихим смехом, колокольчиком звеня.

Убеждать желала правдой, удержать пыталась ложью,

В поле брошенная рожью бесприютная стерня.

***

 

Предзимье

 

В озябших пальцах холодно зиме.

Дыханием согреть? Она растает.

Настанет слякоть, слякоть нас заставит

Плести интриги или макраме.

 

И мы плетём, невидимо, к тому ж

Невнятно, бестолково, понаслышке...

Сливают капли водные излишки

Свинцовых туч в резервуары луж.

 

А да... Нет, нет, не стоит торопить,

А дальше сосны, ветви, иглы, спицы...

Сшивает белоснежные страницы

Двойной лыжни распутанная нить.

 

А не... Да, да, явились снегири,

А небо, замерзая, бредит Крымом.

Десятка два столбов белёсым дымом

Плетут узоры в небе, на пари.

 

Париж? Какой Париж, когда зима?

(Морозный воздух искажает фразу.)

Париж, куда не ездили ни разу

Ни снегири, ни сосны-терема.

 

Ах да, пари, послышалось - и вот,

Ах нет, не стоит убеждать в обратном...

Мороз, зима, все мысли о приятном...

И мир, в котором слякоть не живёт.

***

 

Юлия Герасим

(г.Николаев, Украина)

"Клевер о трёх лепестках"

 

Клевер о трёх лепестках

 

Если жизнь точно клевер о трёх лепестках,

Если вроде нашёл, хоть еще не искал,

Если небо висит на булавочках скал

Махаоном коллекционным,

 

Значит, выброси зеркало и телефон,

По сравнению с ними ты призрачный фон.

Тело просит полёта, как будто Сафо,

Безнадежно влюбленно.

 

Если радость, как мятная жвачка в мороз,

Если волосом ты в кожу города врос,

А улыбка твоя проступает тавром -

Это метка навеки счастливых.

 

Значит, это не значит уже ничего,

Как надежда на выигрыш у ни-ще-го.

Жизнь вообще аскетична - и лишнего

Позволяет себе только в ливень.

***

 

Зрачок

 

чёрный зрачок смородинный

жадно глотает свет.

нет ничего: ни родины,

даже вселенной нет.

 

травы одежд касаются,

словно фанаты, но

каждая здесь красавица

в солнечном кимоно.

 

станешь спокойней, искренней,

чем в роднике вода.

люди рождались искрами

в жуткие холода,

 

листьями подорожника.

если болит - сорви.

что может быть безбожнее

и зеленей травы?

***

 

вот и стоит оборванный,

брошенный человек.

бог отсыпает поровну

радости... нет, не верь

 

в бога, судьбу и дьявола,

в силу молитв и слов.

только себе представила -

ветром их унесло.

 

в черном зрачке смородины

змейкой свернулся мир,

странный, больной, юродивый -

выдохни и замри.

***

 

маленький человечек

 

маленький человечек

в простой тетрадке

думает, что он вечен -

все взятки гладки

 

стукнется о разметку

и брякнет: "здрасьте!"

он не дошел до мекки,

не видел свастик

 

путь его не убавить

вдоль красных линий,

он не ловил губами

шершавый ливень

 

да и не жил, наверно,

двумерный, плоский:

пусть избежал он терний -

не видел звезды

 

мечется меченосцем,

но на безрыбье.

жил под большим вопросом,

а после – выбыл

***

 

слышишь, а мы живые? а мы живые!

крохотными ногами топочет ливень

в наших запутанных волосах.

мы нарисуем нового человечка,

но без тюремных клеток - еще не вечер.

пусть выбирает дорогу сам.

***

 

или дорога - нас, что уже не важно,

если ты очень маленький и бумажный.

бог оригами увлекся, и

мы получились с нашим бытьем картонным,

с нашей любовью, где и титаник тонет...

смерть от любви пахнет флоксами.

***

 

видишь ли, нет ни смысла уже, ни боли.

солнце на небе скачет лихим ковбоем,

словно бы пульс у сердечника.

смертным быть страшно, ну а бессмертным – скучно.

значит, родиться лучше, намного лучше

маленькими человечками -

хрупкими и беспечными.

***

 

Егор Сергеев

(Санкт-Петербург, Россия)

"Танки не выстрелят"

 

Некто-никто

 

Когда нам сказали, что подкрепление не прибудет

 

(не то чтоб взорвали мост, или вымок атлас,

а просто оно и вовсе не ожидалось) -

 

- мы не почувствовали никчёмности наших судеб

или же собственного геройства.

Только усталость.

 

Как верно, в области указательного на правой.

И с глаза левого по реснице крошилось в пыль,

когда на той стороне прицела под всплеск кровавый

вдруг падал некто-никто,

которого ты убил.

 

Когда нам сказали, что эти черти берут в кольцо,

мы стали писать записки и класть в жилеты

троих семнадцатилетних живых бойцов.

 

"Идите на север по лесу до рассвета

Пусть сил придаёт вам ворон или шакал".

 

Мы знали, что при любой из развязок бегства

заплачет, держась за воздух или за сердце

тот некто-никто,

которому ты солгал.

 

Война в неглиже. Мораль здесь проста, как "нет".

Голиаф раздавит Давида, а бомба - госпиталь.

Когда уже генерал достал пистолет

и лёг с рядовым под дождь, в окопные лоскуты -

 

- нам стало спокойно. Даже стрелять в своих,

бегущих из боя с воплями знаменосцев.

Так герб наизнанку - в грязь. И с ним, заскулив,

тот некто никто,

от которого ты отрёкся.

 

Теперь здесь тепло. Не плачут и не скорбят.

Мы помним врага, юнцов, того дезертира.

Мы встретили их,

и каждого павшего,

и себя

 

в одном из концов: войны или, может, Мира.

 

И здесь он повсюду. Но не заметит глаз,

от света и друг от друга не отличая,

того, кто всегда был в нас и поныне - в нас.

 

Тот некто-никто, который тебя прощает.

***

 

Синтаксический разбор

 

Глянь, как чёрточками пунктира уходит взвод.

Там нас ждёт горизонт событий, а дальше - свет.

Знаю, чёрта со сто четыре нам повезёт.

Только может быть, может быть, и тогда -

привет.

 

В предложении - смысл каждого. Код, пароль.

Что за звуки? Дурной сигнал ли, плохой прицел?

Мы не знаем себя. Итог: подлежащих - ноль.

Лишь сказуемое - банальный глагол на "л".

 

Так лавируем между теми, кто нам - не те.

Каждый день совершая поиск того и той.

Мы - пунктиры. Мы - дополнения к пустоте.

Если встретимся, подчеркнёмся одной чертой,

 

подлежащее, как себя в себе разгадав.

С тем, похожим на вид, на ощупь и на просвет.

 

Так бывает немногим чаще, чем никогда.

Только может быть, может быть, и тогда -

привет.

 

...Там, где танки больше не выстрелят никогда

 

Пятнадцатый год имеет зелёный цвет.

Кому-то с оттенком хаки, кому-то - нет.

 

В маленьких спаленках по ночам остаются заперты

дети с гуашью, доказывающие Альберта.

 

В глазах у детей - Вселенная в нужном срезе.

Там, где дуло - глагол,

стволы - у лесных деревьев.

 

Полторы сотни лет взрывается Бетельгейзе.

Ровно столько же мы киваем им, не поверив.

 

Самое время благодарить друг друга, ведь ты

и я,

как гуашь и бумага, небесполезны.

 

Наши дети рисуют зелёным

такие цветы,

какими потом подавятся ружей чёрные бездны.

 

Так пятнадцатый год оживляет нас изнутри.

На обугленном пастбище стебельком прорастает vita.

 

Пустоты больше нет. Вот звезда, вот её орбита

в тридцать три остывающих литеры алфавита.

 

Вот Москва, Вашингтон, Тбилиси, Кабул, Багдад.

Словно зная врождённую заповедь "будь готов",

 

наши дети разучивают

названия городов.

***

 

 

Анастасия Винокурова

(Нюрнберг, Германия)

 "Арт-и-Шок"

 

Persona

 

В день, когда я потеряла голос, Штраус уснул в оркестровой яме.

Нет, не заметил седой маэстро тайной опасности верхних нот.

Пару секунд я ещё боролась - но поселился в гортани камень.

И с этих пор лишь скупые жесты стали паролем для той, что ждёт.

 

Тело впускало в себя Электру, тело отчаянно трепыхалось.

Под незнакомой, чужой личиной быстро менялись мои черты.

Тростью стучал полоумный лектор - то ли Мегрэ, то ли доктор Хаус -

но не сумел отыскать причины этой загадочной немоты.

 

В день, когда я потеряла голос, горько за ширмой смеялся Бергман:

золотом пауз всегда гордятся - но для меня это кара впредь.

Небо вздохнуло и раскололось, острые камни укрыли берег

строками пафосных диссертаций - как эту дуру заставить петь.

 

Тело, впустив в себя Саломею, кружится, жадные взгляды дразнит:

всё, что захочешь, - конечно, будет! Это ли, милый, не рай земной?

Всё перепутаю, всё сумею - но принеси мне в награду, князь мой,

голову бога на медном блюде - в знак примирения с тишиной.

 

В день, когда я потеряла голос, воздух был полон мечтой и ядом,

а в волосах расцветали маки - так начинается колдовство.

Зевс выходил из прилива голым и выносил на руках наяду -

ту, чьё лицо в предрассветном мраке неотличимо от моего...

***

 

В мастерской художника

 

Не то чтобы передумала, просто предупредить:

меня - очень сложно. Все ваши всегда ругаются.

Попробуй-ка зафиксировать эту нервную прыть,

горячую ртуть, убегающую сквозь пальцы.

 

Я всё же не понимаю - какая тебе нужда

в борьбе с безнадёжным? Право, лихорадочный бег по кругу.

Но трезвые доводы застревают в груди, когда

берёшься за кисть с решительностью хирурга.

 

Хранима завесой лжи, замираю: с тобой - нельзя.

Для игр и загадок ты уже слишком близко.

И я разрываюсь между желаньем закрыть глаза -

и распахнуть их с отчаяньем василиска;

 

желаньем включить на максимум сирены и семафоры,

из тайного альтруизма заставить тебя удрать -

и тихо шептать: «Пожалуйста! Подари мне форму,

преврати меня в линии - да хоть в чёрный квадрат!..»

 

Ведь ты же во всём находишь странную красоту,

тебя не пугают поглотившие веру тени.

Я просто молчу. Я чувствую: мне подойти к холсту

страшнее, чем к зеркалу в собственный день рожденья.

 

Чудно ли - и самые близкие не иначе как свысока

к потерянной, глупой, прописанной в неликвиде...

Но над полотном стремительно летает твоя рука -

и, кажется, ты меня видишь.

Действительно видишь.

***

 

Мосты

 

Кто-то предан работе своей мечты,

А кому-то в любви везёт.

Если спросишь: «А чем отличилась ты?» -

Я скажу: я умею сжигать мосты.

Это, впрочем, всё.

 

Не жалеть, не скулить, не смотреть назад,

Уповая на крепкий тыл.

Я скорее художник, чем герострат:

Посмотри, как красиво они горят!

Даже мир застыл.

 

Лишь ехидные тени дрожат в углу,

Укрываясь от света звёзд.

Если спросишь: «А что у тебя в тылу?» -

Я без лишних слов отнесу золу

На последний мост.

***

 

Сергей Смирнов

(Кингисеппе, Россия)

"Время горения спички"

 

45 секунд

 

Покуда ты молод, и хвост трубой,

покуда тебе не знакома жалость,

сыграем с тобою в «подъём-отбой»,

сыграем с тобою в «упал-отжался».

 

Ты встроен в устав, словно кость – в сустав,

и даже в уборную ходишь строем,

пополнив собой рядовой состав,

печатаешь шаг и глядишь героем.

 

Политики пудрят тебе мозги,

взвывают о доблести командиры,

и жгут твои пятки сквозь сапоги

«горячие точки» на карте мира.

 

Палит тебя солнце, дожди секут...

Снаряды иссякли на батарее...

А спичка горит 45 секунд –

солдат погибает порой быстрее.

***

 

Отцовский мемуар

 

Отец мой пишет мемуар

не про монголов и татар,

а всё про русских да ижоров,

про довоенное село,

и как теченьем унесло

предмет вчерашних разговоров.

 

О разрушительной войне,

что для души страшна вдвойне,

о том, что дед на фронте сгинул,

о многочисленной родне

и о растоптанной стране,

что прорастала сквозь руины.

 

Отец мой пишет мемуар

о том, что видел, где бывал,

со ссылкой на года и даты,

о том, как лез на сеновал,

о том, как горе горевал

по лагерям да интернатам.

 

О том, как падает листва,

о том, как ловится плотва,

о том, как снег на солнце тает,

о том, о сём и обо всём,

что только памятью спасём,

отец мой пишет. Я – читаю.

***

 

На сером волке

 

Иван-царевич, как ветер, скачет сквозь лес дремучий

по пень-корягам, по топь-болотам на сером волке.

Несутся мимо шальные звёзды, больные тучи.

Он смотрит в оба, он стиснул зубы, вцепился в холку.

 

Иван-царевич везёт в подарок своей зазнобе

корзину яблок, горючий камень, перо жар-птицы,

как ветер, скачет, и стиснул зубы, и смотрит в оба,

на сером волке сквозь лес дремучий, как ветер, мчится.

 

Он скачет сутки, и месяц скачет, и век проходит,

летит по тучам, летит по звёздам, летит по небу,

и свет струится по серой шерсти, по волчьей морде –

волк пышет жаром, и дышит злобно, и полон гнева.

 

Клыками клацнет – и нет поляка, и нет француза,

хлестнёт хвостищем – прочь измышленья и кривотолки.

Родная ноша его не тянет, легка обуза.

Летит по небу Иван-царевич на сером волке.

***

 

Людмила Калягина

(Москва, Россия)

"Оглянись"

 

Взгляни прошедшему в глаза...

 

Взгляни прошедшему в глаза

В тумане старой амальгамы,

Запутай буквы анаграммы,

Переведи часы назад,

Открой забытую тетрадь

С косыми строчками конспекта

И поверни упрямый вектор

Хотя бы градусов на пять...

Перелистай восторг и страх,

Перепиши узорной вязью,

Перерисуй рукой пристрастной

Мои рисунки на полях,

Переверни калейдоскоп,

Чтоб, как вначале, стало – слово.

Ты помнишь? рьяно, бестолково

Его искали средь чужого -

Путей, созвездий, тайн и троп...

Перемолчи в терпенье крик,

Услышь в неслышимом ответе

Сюжеты непрочтённых книг,

Где, позабыв про всё на свете,

Листает любопытный ветер

Мой ненаписанный дневник.

***

 

Опять не так...

 

Опять не так?! в который это раз?

Не вспомнить, сколько яблок и потопов,

Апостолов, поэтов, остолопов,

Разорванных страниц, влюблённых глаз,

Охапок недосохшего белья,

Остывших, недопитых чашек чая,

Забвения прекрасного начала,

Тоски осиротевшего жилья,

Некнижности затасканного слога,

Недвижности застывших облаков...

Опять не так. Всё горько и легко -

Как вздох разочарованного Бога.

***

 

Карандашное

 

Здесь на часах всегда «потом» и у посуды лёгкий крен.

Мой первый внук рисует дом и море у смолёных стен.

Как хорошо, что есть у нас запас цветных карандашей!

В его мирке всегда «сейчас» - простая мудрость малышей...

 

Невесткин очерк пухлых губ, от сына - тёмно-чайный взгляд.

Мой мальчик ласков и неглуп, и в чём-то, кажется, талант:

Он помнит зыбкий облик сна и создаёт его портрет,

Он дарит морю имена и ветру говорит «привет»,

Он полагает цвет живым, он знает лучше и полней,

Как много алой синевы в зелёной пенистой волне...

 

Важнейших дел числом под сто у неуёмного внучка:

Возиться с кошкой и котом, кормить корову и бычка,

Смеясь, ловить дрожащий луч на гладко струганом бревне,

За отраженьем пухлых туч следить в неверной глубине.

 

Пока плывёт надёжный дом с чудным названием «ковчег»,

Я с внуком говорю о том, как шли дожди, как падал снег,

Как чёрно-белая зима писала мелом на стекле,

Как люди строили дома на твёрдой ласковой земле,

Как зрели яблоки в садах, как цвёл каштан, как вился дым,

Как в ручейках текла вода с дрожащей искоркой звезды.

 

Я расскажу, чтоб ты узнал, наследник сгинувших веков,

Что мир теперь, смолён и мал, плывёт беспечно и легко

В румяно-яблочный рассвет, упруго слушаясь руля...

 

...что прежней жизни больше нет.

Нам рисовать её с нуля.

***

 

 

Лариса Подистова

(Новосибирск, Россия)

"Три стихотворения"

 

В наших просторах такие долгие зимы...

Ели в убранстве белом неотразимы.

Море смирилось, встало, молчит и дремлет,

И до апреля не бьётся волной о землю.

Всё, что терзало, ломало, рвало, бесило, -

Вдруг улеглось: экономим тепло и силы,

Лишь на ресницах блестят ледяные стразы.

Время холодное всех укротило разом.

Так мы устроены: если нас греть и нежить,

В душах расслабленных селится густо нежить.

Только холодными вихрями дунет север –

Распри забудем и делимся всем со всеми,

Как испокон заповедано нам по роду...

Что же, зима, приходи очищать породу!

Пусть в нас недавней горячности больше нету –

Снежные души чисты и открыты свету.

***

 

 

Вечерний час, жара идёт на спад.

Зудит комар, не позволяя спать.

Соседский дуб в безветренной тиши

Едва приметно листьями шуршит.

Пусть вязкий зной не развести рукой,

Но дачный дом заточен под покой –

Такой вневременной и вечный кров,

Где тишина, сгущающая кровь,

Где все движения наперечёт

И век медово-медленно течёт.

Здесь весел круг умильных пёсьих морд.

Здесь можно переждать войну и мор,

Быть может, даже год прожить семьёй,

Когда погаснет солнце над землёй.

Дом выглядит надёжным, как гранит.

Он отделён от мира и хранит

От всяких бед, страстей и суеты:

Им не пройти – разведены мосты

Не на часы, не на ночь, а навек.

Дом, как застрявший на мели ковчег,

В густом потоке времени лежит,

Пережидая собственную жизнь.

***

 

 

 

Не совершенства я жажду – живого и ясного.

Пусть безнадёжного или смертельно опасного -

Яркого, звонкого, чистого, неистребимого,

В бездну глядящегося высотой ястребиною.

 

Не безупречности – форма застывшая плавится,

А простоты, пусть не каждому это понравится.

Не попугаев с павлинами – древнего ящера:

Взлёта, бесстрашного взмаха крыла настоящего.

 

Пусть от него, как от бури, волнение на́ море!

Слишком увесисты статуи в бронзе и мраморе,

Слишком ритмичны колонны старинного Форума...

Что наша жизнь – как не пламя за мёртвыми формами?

***

 

Елена Уварова

(Алматы, Казахстан)

"Подслушанная жизнь"

 

Среди булавок

 

На дачном чердаке в большой коробке,

Замотанной надежно паутиной,

Пылятся много лет воспоминанья:

Две пуговицы, детские тетрадки,

Булавки, пожелтевшие открытки,

С погнутыми краями фотоснимок,

Запечатлевший мир провинциальный:

Размытая дорога возле рынка,

 

Под лавкой спит бездомная дворняга,

Вдали блестит на солнце купол храма,

Похожий на буденовку солдата.

А в центре, в белом платье и косынке

Девчонка улыбается кому-то,

В худых руках садовые ромашки,

У ног лукошко, полное малины.

 

Девчонка эта – бабушка Тамара,

Прошедшая войну, Сырецкий лагерь.

Ей предстоят страдания Марии:

Присутствовать на страшной казни сына.

Но это будет позже, а на фото

Глаза девчонки светятся от счастья.

И пуговицы светятся огнями.

 

...Их срежет бережливая Тамара,

Как будто перезревшие маслины,

И пронесет с собой, и сохранит их

В коробке жестяной среди булавок.

***

 

Пылинки

 

Рассвет спускался пересвистом птиц,

Стремглав бежал по заспанному миру,

Врываясь в коммунальную квартиру,

Будил протяжным скрипом половиц,

Возней над перепачканной плитой,

Вместившей тонны кухонной посуды,

Которая впитала пересуды

Многосемейной жизни городской.

 

Я ждал, когда умолкнут голоса,

Жильцы уйдут куда-нибудь на время,

Квартира скинет тягостное бремя,

И будет слышно, как жужжит оса,

Попавшая за раму, под стекло.

 

Я поднимался, шел по коридору,

Сметая паутинные узоры,

И замирал, увидев, как легко

Из скважины замочной льется свет

На старый пол, немытые ботинки,

И бабочками кружатся пылинки,

Качаются и шепчут мне: «Привет».

***

 

 

Дорога уходила в облака

 

Дорога уходила в облака,

Плывущие унылой вереницей.

Сменялись васильковые луга

Полями непричесанной пшеницы.

В полуденное небо напрямик,

Цепляясь за колдобины и кочки,

Катился запылённый грузовик,

Разламывая глиняную почву.

В кабине было душно, лился зной

Сквозь окна на уставшего шофёра.

Он смахивал испарину рукой,

Курил. От папиросы Беломора

Закашливался, слушал, как дрожит

Дыхание чахоточной трёхтонки.

Смотрел, как суетливые стрижи

Очерчивают солнечную кромку.

И думалось в дорожной тишине,

В которой было маетно и тесно

О маленьком Егорке, о жене,

Пропавших в сорок третьем под Смоленском.

Молилось вдруг: "Не нужно ничего -

Увидеть бы разочек их живыми".

И пахло застарелым табаком,

Арбузами, цветами, зерновыми.

Летели вдаль проворные стрижи,

Ползла по кочкам грузная машина.

Вздыхалось. И крутилась лентой жизнь.

Кромсали лоб глубокие морщины,

А память билась жилкой у виска.

 

...Поля сменяли тихие станицы,

Дорога уходила в облака,

Плывущие по небу вереницей.

***

 

Дмитрий Курилов

 (Москва, Россия)

 

Из чёрных окон опустевших дач

на нас глядит глухая неизвестность.

Здесь слышен далеко собачий плач,

и в незнакомце чудится палач,

террори-зи-рующий эту местность.

 

Здесь гулко отзываются шаги,

впрессовывая правду одиночеств,

обутую в чужие сапоги,

размашистым движением ноги

в суровый быт преданий и пророчеств.

 

Здесь музыка... - и музыка глуха

к природе человеческого уха.

Труба, как плагиатор петуха,

храпит в свои скрипучие меха,

а замолчит – почин поддержит муха.

 

Здесь многое не то, не там, не так,

и хочется взорвать и переставить,

а результат – всё тот же кавардак

из рыхлых спин и страховых бумаг,

и невозможно ничего исправить.

 

Из грязи заскорузлою рукой

рождённый ползать призван здесь на царство.

Мудрец вооружается киркой

и долбит ствол родного государства,

и детский смех сменяет вдовий вой –

кому за здравие, кому за упокой.

 

Словесники здесь тонут в словесах,

а путаник, запутавшись, обрящет

иную правду – но на небесах,

остановив движенье на часах

и бросив тело в долгий ящик

***

 

Порхают птички в небе чистом

И опадают на траву.

Я проживу капиталистом

И коммунистом проживу.

 

Моргают рыбки в речке грязной,

у них мечта – про чистый пруд.

А вот умру я безобразно,

И в ящичек меня запрут...

***

 

Ангел пожилой

 

А мне достался ангел пожилой.

А мне достался ангел обветшалый.

В окно моё вечернею порой

Стучится он, как путник запоздалый –

И я, признаться, сам уже привык

Смотреть в часы закатного бессилья,

Как пьёт свой чай седеющий старик,

Сложив в углу потрёпанные крылья.

 

Мы вместе смотрим выпуск новостей.

Мы чувствуем, как осень наступает.

Наш зыбкий мир ребяческих страстей

В глазах его небесных утопает.

Возможно, он устал на нас смотреть.

На солнце его крылья обгорают.

Возможно, он хотел бы умереть,

Но ангелы, увы, не умирают.

 

И терпит всё мой ангел пожилой,

Порхая надо мною светлой тенью.

Шуршат столетья за его спиной,

Завидуя его долготерпенью.

Быть лёгким – нелегко в наш грузный век –

Шутя овладевая высотою...

И дьявола змеиный интеллект

Теряется пред нашей простотою...

 

***


 

А всё потому, что хороших текстов много не бывает. И ещё потому, что серьёзно оголодав на диете из посредственной поэзии, липкой массой - вязкой тиной заполоняющей, как бумажные, так и электронные бесчисленные издания, редакция альманаха починила невод, для добротного отсева, и решила закидывать его гораздо чаще ежегодных регулярных номеров. Причём, не только в мутные воды местной Сены, но и в бурные потоки и тихие омуты, сo всех сторон нашей маленькой планеты, повсюду, где звучит грамотная и художественно обработанная русская речь.

 

Все пишущие и читающие приглашаются. Возможно, не все пропечатаются: невод крепкий и отбор тщательный. А критерий один - талант и качество "продукции". Так что, работать и дерзать, искать и не сдаваться !

 

Первый улов - с самого замечательного из ныне существующих Кубка мира по русской поэзии », о котором можно будет прочесть в 6м номере "Глагола", выходящем в 2015г.

 

Двенадцать следующих авторов (почти поэма!..) будут напечатаны в 7м номере альманаха.

Знакомьтесь:

 

Светлана Дильдина (Самара, Россия)

 "Метаморфозы"

 

Петер и птицы

 

Глянь: в горах, лесистых и могучих, монастырь - крупицей возле склона. Он века стоит над самой кручей, прямо в небо смотрит неуклонно. Каждый день, хромая, на рассвете, свистом птах окрестных созывая, из ворот выходит старый Петер, - и заря от щебета живая.

Сколько лет он прожил - кто узнает? Тут, в горах, и время раскололось. Только птичья братия шальная любит старика, летит на голос.

 

«...Это было в дни военной службы: я служил за честь, не славы ради, и стрелком считался самым лучшим, муху на лету сбивал, не глядя...

Видел снег? Ну вот, представь, попробуй, - ты, внучок, пожалуй, не поверишь - не было травы, одни сугробы, люди мерзли, голодали звери. Все бродили хилые, как тени, о весне лишь были пересуды: ведь она приносит душ смятенье, тает от нее любой рассудок.

Чтобы избежать невзгод несметных, от нее мы стерегли границы, и стрелкам, отобранным за меткость, капитан велел стрелять по птицам.

Так рубеж небесный мы закрыли, веря: страх безумия растает; ведь известно, что на птичьих крыльях над землей весна перелетает.

Я не спал; одна была забота - не пустить ее. Мой карабин не дрогнул, я убил малиновок без счета, лебедей, ворон... закрыл дорогу. С каждым днем я становился злее, дума все измазала, как сажа: если сон проклятый одолеет, вдруг напарник сослепу промажет?

К нам тащить весну, скажи на милость! Славно мы на птиц нагнали страха!

Был рассвет. На ветку опустилась серая взъерошенная птаха, до того невзрачна и нелепа, что промедлил с выстрелом, растяпа... И запела птаха, словно флейта, и на землю теплый дождь закапал.

Я стоял, как столб. Под песни звуки таял снег и оживали лозы. Дождь мне омывал лицо и руки, и казалось - это птичьи слезы. Небо сплошь пестро от крыльев было; я смотрел безмолвно, ошалело - ведь у каждой птицы, что убил я, ярко на груди пятно алело.

Расцветало все, что было голым, знал - от чар весенних не спастись нам...»

 

...Тут старик прервался: белый голубь на плечо, воркуя, опустился.

 

С той поры века прошли на свете, горы высотой до неба стали. Рассыпает зерна старый Петер, и смеется, видя птичьи стаи.

***

 

Лягушачий царь

 

Там, где в зиму

Теплеет вода,

И слетает со звезд пыльца,

(а на вкус – гречишная, клеверная, точь-в-точь),

В тесном гроте живет

лягушачий царь,

Тот, что солнце глотает

Каждую ночь.

 

В окружении

скользких и пестрых жаб

Он сидит, захлопнув огромный рот,

И холодная кровь

гасит солнечный жар,

и спокойное солнце утром к людям идет.

 

Утро, вечер, морганье век, -

Так по кругу и без конца...

Ждет, поводит лупоглазою головой -

Но за веком проходит век,

Но растет лягушачий царь,

И однажды гранитный грот задушит его.

 

Станет солнце больше, ярче и горячей,

И никто его не остудит порой ночной –

И земля растает,

жертва его лучей,

Все мы станем плазменной желтизной.

 

...помнишь на столе разбросанные листы,

солнечные пятнышки по краям?

это, славное, будешь ты,

ну, а это – я...

***

Цикличное

 

На берегу Голубой реки сидит мудрец Ляо Ди,

и смотрит, как лист кружится, плывет, а на нем цикада сидит.

И, взгляду цикады послушны, плывут, качаются берега –

и все соразмерно: за листиком лодка, за лодкою – труп врага...

Все движутся в такт, подчиняясь времени, которому невдомек,

что чей-то взгляд следит за рекой, и тает, словно дымок;

оно и само подобно воде и взглядам; оно течет

у самых корней Древа Жизни, которое охраняет Извечный кот.

А кот бредет по цепи кругом, и думает о стихах,

которые Ляо Ди сочинил и свиток держит в руках,

следя за листиком и цикадой, качающей берега, -

для которой нет ни вчера, ни завтра, ни друга и ни врага...

***

 

Александр Ланин (Франкфурт-на-Майне, Германия)

 

Все ушли на Берлин

 

Елена Росовская (Одесса, Украина)

"Однажды"

 

Разливается свет по немытым тарелкам долин,

Где на первое дым, и хватило б огня на второе.

Пересуды легенд, вековые обманы былин.

Все ушли на Берлин, кроме тех, кто остался под Троей.

 

Их могилы тихи, в голосах у них плещет зима,

И уже не поймёшь, кто картавил, кто шокал, кто окал.

А из пыли могил прорастают живые дома,

Под фундаментом - тьма, но пока без заклеенных окон.

 

Гильзы падали с плеч и дурманила пуль нагота,

Моросила шрапнель, у землянки поехала крыша,

Да зелёная смерть бередила сухую гортань.

Эй, горнист, перестань! Не дай бог, тебя кто-то услышит.

 

Кто-то ссадит с колен и посадит к себе на крыло,

Вырывая из рук почерневшие флейту и флягу.

Нужно только успеть написать для него некролог

На асфальтовый блог, там, где тени чернилами лягут.

 

Над Японией ночь. Или утро? Да кто разберёт.

Не заклинило б люк, а не то возвращаться с позором.

Неопознанный бог, непьянеющий старый пилот

До сих пор не поймёт ни претензии, ни приговора.

 

Это наш переплёт, это вечный таёжный удел -

Измерять бепредел единицами веса тротила.

Европейская ложь. Азиатское месиво тел.

Мама, я не хотел. Да и ты бы меня не пустила.

 

Мир в поту и в пыли. Короли облачаются в сплин,

Королевы молчат, а царевичи рвутся в герои.

Все ушли на Берлин, непременно ушли на Берлин.

 

Все ушли на Берлин, кроме тех, кто вернулся из Трои.

***

 Цепь

 Неразумные птицы летят на юг, а разумные ищут тень,

Но когда все запреты летят на йух, погибают и те и те.

Караваны сбиваются с горных троп, и обрыв их, как жребий, крут.

И последние люди бегут в метро и сбиваются в тесный круг.

 

Неразумные твари ползут в ковчег, а разумные ждут огня.

Попытайся понять их, простить, прочесть, и найди среди них - меня.

Дискотека открыта для всех гостей, у кого нет когтей и жал,

Но однажды туда проскользнёт метель на холодных кривых ножах.

 

И земля задымится, и встанет зверь, и асфальт обратится в лёд,

И у каждой из наших бумажных вер будет шанс завершить полёт.

И тогда наша жизнь - как игла в ларце, и на каждом её конце

Неразумные снайперы ищут цель, и разумные ищут цель.

 ***

 

Когда закончится вторая ядерная война,

Разделив остатки людей на живых и лишних,

На пепелищах не будут в камне выжжены имена,

Потому что не будет ни пепелищ ни

 

Схронов. Точнее, схроны будут пусты,

И ногти асфальта под человечьим лаком.

Фейсбук останется. Боты будут строчить посты,

А мёртвые будут лайкать.

 

Мёртвые переругаются с ботами, чья вина,

На башорге вылезут в топ очередные перлы...

 

Когда закончится вторая ядерная война,

Никто не вспомнит о первой.

 

***

 

Ёж,Туман и, может быть, ты...

 

На высокой горе, где растёт план,

Где в пещерах отшельники лён трут,

Как-то раз появился туман - пьян,

Повисел, протрезвел, заглянул внутрь.

 

Темнота, мерзлота, килограмм драм.

От окна до окна - суета, тля.

Не прижиться, не вжаться, куда там,

А назад – через ад, а вперёд - зря...

 

Ни к живым, ни к чужим, сам себе – бес.

Сам себе поводырь и псалтырь сам.

Он пополз через мост прямиком в лес,

Чтобы жить-поживать – выживать там.

 

А в лесу трын - трава, дерева, дождь,

И зверьё, и клыки, и грибов град.

А в лесу есть пенёк за пеньком еж,

Еж лежит и поёт, сам себе бард.

 

Не приблуда, не лгун, не шакал, так,

Местный дурень лесной, на игле гриб.

И в глазах – паруса и в башке - флаг,

А поближе смотреть, так не флаг – нимб.

 

- Здравствуй еж, говорят, ты умом плох.

- И тебе не хворать, проходи. глюк,

Что там в мире? - Бастуют и бьют блох.

- Значит всё на местах, если блох бьют.

 

Говорили - рядили: чего ждать,

Что есть миф, что есть мир, что есть мы в нём.

А под утро лесная братва - хвать,

Ни ежа, ни тумана, лишь пень пнём.

 

Вот сейчас ты один от тоски пьёшь,

И бежать -"не моги", и стоять - жуть.

Присмотрись, где-то рядом сидит еж,

И туман говорит : нам пора, в путь!

***

 

Алисе напутствие в дальнюю дорогу

 

Береги себя, Алиса, прощай,

Будь сильна в борьбе с собой и со злом.

Принимай лекарство, не принимай

Близко к сердцу ни волков, ни ослов,

Ни угодников чеширских. Ни-ни!

От улыбок их пойдёшь по рукам,

Если сможешь, то сама улыбнись.

Береги себя, Алиса, пока...

Ты пока – пока - покатишься вниз,

Где количество бездомных Алис

На квадратный сантиметр потолка,

От небесного пупка до пупка

Чернозёма, так и тянется ввысь.

Береги себя, Алиса, беги,

Сохраняя имена и дома,

Где лежат твои родные враги,

Где друзья чужие сходят с ума,

Где количество крестов и могил

заполняет чернозём, «черно ил»,

плоть от плоти в закрома – в закрома...

Береги себя, Алиса, лети

через север под "кусток", на Восток,

оставляя за собой серпантин

из обстрелов и костлявых мостов.

мимо армий и купцов - травести.

Береги себя, Алиса, лети...

там сойдутся все земные пути,

там Господь целует небо в висок.

***

 

Начинаю прощаться

 

Начинаю прощаться, сажусь за невидимый стол,

открываю блокнот и пишу аккуратно с абзаца:

новый год обещал, но потом ни к кому не пришёл,

а над старым уже надоело до колик смеяться.

Испекла пироги, нарядилась и на пол легла,

потолок надо мной улыбнулся и начал вращаться.

Если выживу, завтра надену домашний халат

и отправлюсь в кино, или даже с друзьями на танцы.

За окном шоколад, за окном разноцветный салют,

из ладоней моих прорастают зелёные пальцы.

Новый год ни к кому не пришёл, а лежачих не бьют,

я считаю до трёх, а затем начинаю прощаться...

***

 

Олег Сешко (Витебск, Беларусь)

 "Три проблемы"

 

Озеро-болотина, блюдечко-тарелочка,

Яблочком по блюдечку – карбас-баламут.

Щёчки-помидорчики... истеричка-стервочка

Вновь послала с удочкой! В омут? Не поймут!

 

Жизнь-рябина, вредина горькая атласная,

Что не день – падение, что ни ночь – полёт.

Всё, что за день съедено, прирастает ласкою...

Тень в воде – видение? Щука? Не клюёт!

 

В новый год подснежники, на Ивана – снега ей,

Из далёких плаваний – аленький цветок!

Поцелуи-неженки да любовь безбрегая

Заклинаний с травами лучше на все сто!

 

Почему не любится, да любовь не клеится?

Рыбу позолотную вынь да положи.

Кудкудахчет курица, кудкуда мне девица?

Эх, тоска болотная, разве в клёве жизнь?

 

В жизни всё расставлено, сбито, обустроено.

Счастья беспросветного хочется? Лови!

Хлопнет счастье ставнями, ты – в трубу, растрой его,

Затолкай в конверт его, подпиши: «Любви».

 

Слово любит гения. В слове души моются!

Рыба им не ловится, если рыбы нет.

Супротив движения прилетела горлица,

Принесла мне горлица песню на обед.

 

На, подкормку-песенку! Клюнула, поди-ка ты!

Всё же слово в музыке повкусней червя.

Губы поразвесила, шепчет: « Что за дикости?»

«Наколдуй для мусеньки мужа короля».

 

«Тьфу, - сказала рыбина,- подала корону мне,

Вещь не больно нужная - для гордыни щит!

Кочки да колдыбины скоро станут ровными,

Если слово мужнее в доме зазвучит».

 

Отпустил ушистую, топаю полями я,

Отделяю тщательно плевла от зерна.

Ну, держись, ершистая, исполняй желания.

Привечай хозяина, мужняя жена!

***

 

- С печенюшкой чаю, папа...

- Я души в тебе не чаю.

Рано, лапа, полвосьмого! Воскресенье, ты не спишь.

Вот и осень тихой сапой, прямо к чаю!

- Привечаем?

- Расчудесно, честно слово, угощай её, малыш.

 

Ожидали на неделе, тили тесто, замесили,

Не создали объеденья. Лапа, маму разбуди.

Пусть покажет из постели направление усилий,

Исцелит оцепененье, отцепляя бигуди.

 

- Бу-бу-бу не будем булку, пирожки пожарим сами,

Осень, ты оголодала? К нам пожалуй до зимы.

К декабрю по переулкам, наиграешься с ветрами,

А пока тебя сначала, пирогом накормим мы.

 

- Где же мама, в самом деле, осень слопала ириски,

Земляничное варенье со сгущённым молоком...

- Съела всё, что мы не съели, даже крошки и огрызки.

И печенье с Дня рожденья зацепила языком.

 

- Развалилась на кровати, так наелась - ели дышит,

Что же делать будем, доча? Приютили - сам не рад!

- Мама, мама, как ты кстати...

- Не кричите, что вы, тише!

Это, милый, между прочим, тётя Маня из Карпат.

 ***

 

Расстелю тебе постель я (пусть форматом «а четыре»),

Укачаю калыханкой, спи, родная, баю-бай.

Я не ящик для безделья и не в заднем месте штырь я,

Я не бледная поганка, не классический Бабай.

 

Это всё твои догадки, только нет у них основы,

Ни в другой ни в этой жизни я в родстве не состоял

Ни с синдромом беспорядка (это вовсе кто-то новый),

Ни с одним из тысяч слизней, ни с бурчалом из бурчал.

 

Я с твоей хандрою свыкся, но пишу стихотворенье,

В нём гуляют листопады, наша песенка живёт.

Завтра дашь мне в руки миксер, испечёшь (ням-ням) печенье,

Мы пойдём гулять по саду, по тропинкам взад-вперёд.

 

Прошепчу тебе на ушко, то, что ты - моя фиалка,

Не фиалка даже – роза, но уж точно – не герань,

Я – твой муж, не просто - мушка, я – писатель, не писалка,

Ты – не средство для невроза, ты - не вобла, не тарань.

 

На песке раскину карты, приготовьтесь губы к бою.

Поцелуи нынче в моде, поцелуи - не рубли!

Может быть в пылу азарта, вдруг увидят эти двое,

То, что солнышко восходит... и заходит для любви.

***

 

Александр Рашковский (Ставангер, Норвегия)

 "Ближе к солнцу"

 

Полулуние

 

Как неожиданно уныл

остывший вечер –

висит над домом пол-луны

в пятнадцать свечек –

в бумагу тычется перо

слепым котенком –

безумец бродит с топором

в чужих потемках –

стена бросается к стене

«сестрица, здравствуй!» –

сползает полночь по спине

томатной пастой –

дрожит замерзшая земля,

не чуя боли –

и напевает тру-ля-ля

беспечный голем.

***

 

Изобретение велосипеда

 

А я сегодня изобрел велосипед.

Там две педали и фигня посередине.

На левой ручке, для солидности – будильник

(но не прикручен, только временно надет).

 

Таким изделием гордилась бы страна.

В нём много разных шестерёнок-семерёнок,

других штуковин – и попроще, и мудрёных

(уже не помню, если правда, нахрена).

 

Его колёса, как цепные вертела,

вращают Землю равномерно и упрямо,

и освещает он своими фонарями

весь белый свет. Точнее, тёмный – добела.

 

Такой красавец, хоть не ездит никуда

и для надежности к стене прибит-привинчен –

как вертолёт у гениального Да Винчи:

чертёжик есть, а остальное – ерунда.

 

Настанет день, когда во мне добро и зло

займут места согласно купленным билетам,

труба вструбит, душа ответит флажолетом –

и сяду я в его бездонное седло,

 

и унесусь в седую даль, куда глаза

глядят безвылазно (уж лучше б не глядели)...

И как прекрасно, что к придуманной модели

я поленился присобачить тормоза.

***

 

Ближе к солнцу

 

Свет проливавший по капле дрожащими пальцами,

опохмеленный и неутомительно благостный,

словно бездомный, застенчиво всем улыбается –

город, умытый слезами блаженного августа.

 

Стерлись значения слов из проспавшейся памяти,

чтобы по-новому можно их было использовать

или сплетаться цветами в безбожном орнаменте,

белое с красным мешая в погоне за розовым.

 

Благословленные радостью чревоугодия

и сумасбродством снимать августейшую пошлину,

несогрешившие и неразменно свободные

люди – живут. А возможно, хотели бы большего.

***

 

Светлана Менделева (Петах-Тиква, Израиль)

 "Пасторали давно постарели"

 

Натюрморт

 

Утро щурит глаза,

Вылезая из мятой постели.

Тело тянет назад,

И смеётся в подушку душа.

Всё, что злило вчера,

Побледнело за дымкой пастели.

И натура с утра

Чуть растрёпана, но хороша.

 

На глазури стола

Только яблоко летнего цвета.

Подгоняя дела,

Маршируют часы на стене.

Отыграли давно

Воробьи на параде рассвета.

И залит тишиной

Натюрморт на моём полотне.

 

Время ловит кураж,

Режиссёрские пробуя трюки.

И январь, как мираж,

Искривляется на вираже.

Но, качаясь в метро

Под мотив неизбежной разлуки,

Я с улыбкой Пьеро

Новый март предвкушаю уже.

 

Воздух пахнет войной.

Пасторали давно постарели.

Мы не спорим с волной,

Удержаться пытаясь на ней.

За холодным окном

Снегопад в голубой акварели.

Мягкость полутонов

Нашу жизнь отражает верней.

***

 

Шварцвальд

 

Колюч и грузен чужой язык

и крепок чудесный грог...

Приветлив к путникам разных лиг

гостиничный погребок.

Копчёный окорок, острый сыр,

вина золотого блик!..

Очаг на время, простой трактир -

к усталым ногам привык.

 

Здесь розов башенных стен кирпич,

и густ колоколен звон.

Лубок раскрашенный. Но не китч, -

гравюра других времён.

А семь пробьёт на больших часах,

и ставни прикроет бар.

Всем на прощание: «Гуте нахт»,

а, может быть, «Бон суар».

 

Давай же выпьем за то, чтоб так

и плыть нам, покинув док.

Пока хранит нас во всех портах

нестрогий дороги Бог.

Гулять по миру, что вечно нов,

и нас никогда не ждёт.

Всем на прощанье: «Хороших снов»,

а, может, «Лехитраот».

 ***

 

Мы снова одни на осенней планете.

Друг к другу легко вспоминаем дорогу.

Всё дальше орбиты, где кружатся дети.

Всё ближе сюжеты, где тень и тревога.

В гостинице пусто. В глуши деревенской

за ужином к месту вино и усталость.

И шницель, как вальсы, и легкий, и Венский.

И жизни - ещё половина осталась.

 

Хозяйские дети, два русых мальчишки,

внизу собирают бумажного змея.

И воздух прозрачен и звонок. И слышно,

как падают листья, и яблоки зреют.

Хозяйская старая сторожевая

зевает у входа на серой подушке.

Я ёжусь невольно, очки надевая,

и пальцами грею холодные дужки.

 

Мы ходим на берег гулять вечерами.

Селенье, как пледом, укрыто туманом.

И в маленьком озере между горами

душа отражается в ракурсе странном.

Холодное утро. Так тихо на свете.

В альпийской деревне - воскресная месса.

Как было бы славно найти после смерти

для следующей жизни

такое же место.

***

 

Виктор Владимиров (Долгопрудный, Россия)

 "1+1+1"

 

Вариация на тему романтизма

 

Вновь у соседей наверху возня.

Стучат часы, как времени копыта.

И, окружая, стерегут меня

предметы бытия, приметы быта.*

 

Назойливо эмаль язвит вода,

над мойкою висит колчан тарелок,

открой и убедишься — в никуда

ведёт любая из доступных дверок.

 

А в вентиляционном рукаве,

в лохмотьях пыли вязнет, неразборчив,

то ли о новых случаях в Москве,

то ли о старых поздний разговорчик.

 

Цветы на шторах, на вещах покой,

Шлепки шагов и кашля отголоски.

И то, что именуется луной,

пока здесь в виде тоненькой полоски.

 

Но с каждым вдохом в комнате ясней.

Сегодня полнолунье ночь венчает

и на стене посадит сад теней,

и ветер там, в саду, тот сад качает.

 

То шелестит затвержено листва,

то моего с тобою разговора

из глубины доносятся слова

и жаркое дыхание, которым

 

в полночной страсти стрелки сведены.

Но не смутить покоя сна земного.

И канет страсть в колодец тишины,

где утоляют жажду ночь и слово.

 

И снова врозь. И время не ценя,

часы стучат, как времени копыта.

А всаднику — ему не до меня,

его лицо навек от глаз сокрыто.

 

* часы достались от бабушки с дедушкой.

***

 

Элегия медвежьего угла

 

В краю голодном вологодском

мои тянулись долго дни,

здесь даже наслажденьям плотским

предаться не с кем. Где они:

русалки, нимфы, феи, ведьмы?

В лесах то волки, то медведи.

Плодятся символы "Плейбоя",

два вечных зэка без конвоя,

пяток старух донашей эры,

и ни одной тебе гетеры

вокруг, во всём жилищном фонде.

Вот и пиши из Пиндемонти!

Ни божества, ни вдохновенья,

бессильны умопостроенья

извлечь наяду из пейзажа,

черна действительность, как сажа,

раз гений чистой красоты

не мнёт со мной в лугах цветы.

Любовный жар, любовный хмель —

всё там — за тридевять земель.

На тройке пламенных коней

не мчится Анна.

                     Дед Корней

с утра уже не вяжет лыка,

собаки хмуры, солнце дико,

коров нестройные ряды

влачат тянь-шанями хребты,

гниют венцы в моём чертоге,

туземцы пьют, поля убоги,

анаплевать взошло как плевел,

слепни, морошка, русский север,

деревня Вороново, лето,

медвежий угол края света.

Постится плоть, кустится терн.

Ни Пущина, ни Анны Керн.

***

 

Ну как там сказано? — Постой...

«Ты с книгою, я с вышиваньем...»

И мне не нужен голос твой:

я говорю с твоим молчаньем.

 

То скрипнет ветер низовой,

то шорох звёздного сиянья.

И слух мой, точно часовой,

на страже твоего дыханья.

***

 

Анна Маркина (Климовск, Россия)

 Три стихотворения

 

Поезда, мой свет, перестали ходить на юг.

Самолеты сложили крылья - тебе сдались.

Жар и тяжесть, будто по коже ходил утюг,

превращавший меня в замолкающий белый лист.

 

Волны ждали, что их прокатят внутри кают,

темнота сидела в теплых и злых углах,

я ждала на террасе, где мидии подают,

словно двадцать пропаренных солнц в чехлах.

 

Начинали стрекозы к вечеру соловеть,

постаревший художник бился о камень лбом,

потому что молодость и любовь, мой свет,

он не мог вписать уже ни в один альбом.

 

Лунный грош вдоль берега следовал за тобой,

и никто не знал: надо мной поменялась власть.

Только в море пенном вздрагивал китобой,

до которого эта новость с чайками донеслась.

 

Радиолог. Бойся данайцев дары приносящих

 

У меня теперь не кожа - помелова кожура.

За чужие грехи, говоришь? Терплю, ты знаешь.

Медсестра:

- Михаил Викторович, очередной данаец.

Галкин, бледный, уставший, трет пальцами у виска:

- Запускай.

Коренастый, растерявшийся мужичок

в кабинет, где проход итак-то довольно узок,

по полу с усердием волочет

полиэтиленовую медузу.

- Вам привет от дочки, доктор. Обеспечиваем покой.

Организмик у нее не для опухолей, хлипкий.

Ну да что там. Вам за все спасибо, это вот молоко.

Тридцать литров.

У доктора: на окне - конфеты, угорь копченый,

коньяка - шкафы, фабрика позавидует.

Галкин посматривает удрученно

на молочную пирамиду.

Доктор, доктор, миленький подскажи:

- отрастут ли волосы к сентябрю?

- неужели все, неужели так мало жить?

- сделайте, сделайте что-нибудь, говорю!

- это Вам конверт, последнее, рубль к рублю.

- от глутоксима кружится голова.

- рука немеет, что у него с рукой?

- я не грешил, доктор, я просто ее люблю.

Галкин третью неделю давится молоком

и для всех где-то выкапывает слова.

***

 

Он уже не тот и уже не юн,

и белье, поройся, сплошная грязь.

Он скрипит и тащит свою семью,

иногда выпивая и матерясь.

Он хотел помочь, что-нибудь суметь,

что-то ради вечности и добра,

а теперь он муж, и отец, и мент,

у которого дома прогнивший кран,

у которого дома больная мать,

и жена, тяжелая, что цемент, -

хоть стреляй - такая стоит тюрьма,

в этом доме, который построил мент.

Он когда-то не был ни вор, ни Брут,

знал, что можно делать, а что нельзя.

А потом увидел, как все берут

и, подрыгавшись годик, не снес и взял.

Вот собачья доля - крутись и трать:

надо было сунуть сынишку в сад...

это все так ясно, - кромешный мрак,

о котором даже смешно писать.

И сидит, захлопнутый на засов:

- Кем там, мама, я собирался стать?

Все бежал со сворою Гончих Псов,

не догнавших собственного хвоста.

Он играет в шашки, немного пьет,

смотрит, как антенны уходят в синь,

как жена стирает ему белье,

как удит плотву повзрослевший сын.

***

 

Сергей Пивовар (Минск, Беларусь)

 "Будни"

 

Цыть

 

утопила баба поутру ведро

а самой-то не достать без мужика

летось помер этим часом на руках

лишь успел сказать цигарочку не тронь

 

уж она его просила милый брось

чай осколок ну куда тебе дымить

да напрасно так бывало гаркнет цыть

что неделями чаёвничали врозь

 

а в ту ночь ему не кашлялось совсем

и она-то в кои веки проспала

знать бы раньше что болезный умирал

не пилила б мужа давеча во сне

 

не видать ни зги в колодезной воде

только сруба край и дымом облака

без хозяина не сладится никак

вот и мается хозяйка овдовев

***

 

Дай вам

 

размалёванная жизнью

на весь холст во всю палитру

в переходе ну и запах

собирает на пол-литра

и подходят и бросают

лучше дать и быть прощённым

взгляды в сторону нос на бок

на бегу как прокажённой

дай вам

кланяясь бормочет в исчезающие спины

под тряпьё рубли пихает

в складки нищенской рванины

сколько ей

так и не скажешь

вся укрыта словно Веста

эта женщина у пола

что за каждый рубль крестит

***

 

Не сбрехал

 

мастерство как говорят не пропьёшь

эту дуру он опять охмурил

погляди ты прям зашлась от любви

мужичок видать и вправду хорош

 

так шептались у неё за спиной

а она с усмешкой им – наплевать.

вы хлебните с моё горя сперва

приведёте хоть кого на постой

 

а простила... ну а кто без греха

вон и в баньку хоть воды натаскал

с паром выйдет моя бабья тоска

ведь вернулся кобель не сбрехал

***

 

Сергей Ширчков (Нижний Новгород, Россия)

Магазин игрушек

В магазине игрушек привыкли к слезам,

только плюшевый пёс их узнал и слизал,

у него очень хитрая морда,

но его не купили, сказали – потом,

продавщица зевает резиновым ртом

и теряется в сетке кроссворда.

 

В это время назавтра она чуть жива:

две руки на витрине, в руках голова,

в голове надоевший мотивчик,

посетителей мало, и ей бы самой

после смены дежурно сорваться домой,

чтобы скинуть усталость и лифчик.

 

Позади магазин, в магазине темно,

в чёрных лужах реклама, бензин и вино,

а мотивчик всё глуше и глуше,

кто-то рядом шуршит вечера напролёт,

это осень намокшими иглами шьёт,

шьёт каких-то людей для игрушек.

***

 

Замки

 

Он отравлен бензолом, он ночью блюёт в Оку

и красуется швами в грязи и монтажной пене.

Этот город не слышит, как я прихожу к замку

и зачем-то считаю сосчитанные ступени.

А замок с перепуга почти матерится: «щёлк!»

/надо новый поставить, да мешкаю вот лет сто уж/,

в этом долбаном мире теней и небритых щёк

можно жить, если только дежурит знакомый сторож.

В южной комнате полночь, и люстра висит, как мышь;

из игрушечной кухни навстречу идёт стряпуха,

в недобитом кувшине томится рогоз-камыш,

начинённый стихами, стихами белее пуха.

Здесь не то чтобы сказка, но воздух не ядовит,

и не то чтобы воля, но выбор не так уж важен,

оклемавшийся город за шторами рот кривит,

насосавшись лекарства из тёплых замочных скважин.

***

 

Дворничиха

 

Смешной был март,

он сам сорил и мёл

/по чётным, по нечётным, ежедневно/,

у дворничихи было сто имён:

грязнуля, колываниха, андревна,

деревня, матерщинница, вдова,

кошатница, левша и даже дура...

а с неба так и падали слова,

шуршали от бордюра до бордюра,

ползли по черенкам её лопат

и лезли под перчатки из капрона,

но даже в самый чёрный снегопад

она случалась белой.

Как ворона.

***

 

Вадим Смоляк (Санкт-Петербург, Россия)

 "Снилось мне"

Снилось мне

 

Падало солнце в пену еловых лап,

Тени тянулись и доедали день.

Снилось мне, будто я становлюсь крылат

И улетаю в сторону от людей.

 

Серой совой во сне я сную в лесу

В шелесте листьев вместо шуршанья шин.

Поиски истин счастья не принесут,

Поиски счастья - дело не для мужчин.

 

Снился под утро вереска резкий треск,

Стрекот цикад свинцовых и свист силков.

Стоном наполнен сонный пугливый лес,

Кровью окрашен сладостный мой альков.

 

Алчные люди не выпускают птиц,

Вьючат добычу тучную по бокам.

Крыльев не в силах птицам они простить

И безобразной близости к облакам.

 

Солнце восстало снова в раю лесном,

Не согревая неба стальную синь.

Снилось мне, будто жизнь оказалась сном,

Но просыпаться не оставалось сил.

***

 

Как поссорился рассольник с колбасой

 

Раз поссорился рассольник с колбасой,

Да ушел из дому пьяный и босой,

От неправедной пощечины пунцов

И расстроен вплоть до самых огурцов.

 

Поначалу он влюбился в колбасу,

Пел частушки, лихо тренькал на басу,

Но со временем рассольник поостыл,

И к колбаске стал наведываться сыр.

 

Говорил рассольник строго колбасе:

«Я-то думал, не такая ты как все!

Новый хахаль твой из импортных, небось,

А присмотришься – дырявый он насквозь!»

 

Как насупилась от супа колбаса,

Как глазенки закатила в небеса,

Отвечает с оттопыренной губой:

«Мой сырок-то не простой, а голубой!

 

Тонко чувствует желания колбас,

И тем самым отличается от вас.

Сыр - художник, литератор и артист,

Ну, а ты, к поллитре начатой катись!»

 

И ушел рассольник прочь от колбасы

Через поле и до лесополосы.

Ни половника не взял он, ни кастрюль,

Ни журналов кулинарных за июль...

***

Шрамы

 

Саднят и ноют ночами шрамы,

Сдирают кожу с меня живого.

Два застарелых от детской травмы,

А третий, новый – от ножевого.

 

Кому набила судьба наколки,

До смерти их никуда не денет.

Два от падения с верхней полки,

А третий, свежий - от жажды денег.

 

Веревкой алой стянулись ткани

И мне казалось, их вид уродлив,

Но шрамы вдруг приглянулись Тане,

Нашедшей в линиях иероглиф.

 

Она их гладит и дует нежно,

Как будто тушит под утро свечи.

Я засыпаю небитым, прежним

И забываю свои увечья.

***

 

Елена Ширимова (Одинцово, Россия)

 "Сухарики"

Сухарь

 

Вдоль берега - пляж, парасоли,

В песке отпечатанный след.

Бульончик морской пересолен,

И мутен, и плохо согрет.

 

Почти неизменный веками,

Весь охра-лазурь-киноварь,

В нём плавает твердый как камень

Внушительный Критский сухарь.

 

Родное забыв бездорожье,

Дела отложив на потом,

В огромное варево Божье

Ныряешь лавровым листом.

 

Заботы покажутся мелки,

Придёт откровенье извне:

Что не попадёшься в тарелке

Ни Господу, ни сатане.

***

 

Самолёт

 

Как холодно! Не выйти из жилья!

Вчера мне лето волосы трепало,

Глядишь - октябрь носатый, длиннопалый

Вцепился в плечи, голову клюя.

 

Погода шепчет, в рюмки льёт и льёт.

Кленовый лист пристал ко дну бутылки,

Покуда в небе пробует закрылки

Беременный тобою самолёт.

 

Аэропорт посадки не даёт,

Полны экраны синего пунктира,

Звучит метеосводка для эфира:

В прогнозе шквальный ветер, гололёд.

 

И я рыдаю меж добром и злом

Под небеса, поющие бравурно,

Как мокрый зонтик, выброшенный в урну

С диагнозом "открытый перелом".

***

 

В супермаркете

 

В супермаркете корзинку

Продвигая впереди,

Парень крошечную псинку

Греет в куртке на груди.

 

Для чего ему такая?

Для заботы, для игры?

Он на кассе покупает

Сигареты, "педигри".

 

Корм товарищу на сутки -

Превосходный аппетит.

Щерит бисерные зубки.

Защитит? Не защитит.

 

И уйдут: большой, неспешный,

А в кольце хозяйских рук -

Друг трясущийся потешный,

Сувенирный верный друг.

***


*****(Тексты печатаются в авторской редакции)****


Оставить отзыв

Note : veuillez remplir les champs marqués d'un *.